КВАММАНГА
Села в поезд, как всегда, взяла в руки вязание, в соседнем купе трое пожилых мужчин начали обсуждать политику, через каждое слова употребляя матерное слово. Я, невольно слыша это, — размышляю спокойно: сейчас ли мне встать и попросить их немножко умерить свой пыл, или довязать еще пару рядов, — желание вязать пересиливает.
И вот сижу я, вяжу, лениво так слушаю и размышляю о привычке материться: зачем она, почему без неё никак? На самом деле я прекрасно знаю и зачем, и почему. Но — стала я так неназойливо вспоминать свой опыт общения с любителями матерных слов, начиная с рабочего поселка, в котором родилась, и где мужчины (женщины – никогда!) употребляли крепкие слова. И вспомнила с удивлением, что в этом самом рабочем поселке, в рабочей среде – все равно это было как бы не принято, нехорошо, женщины всегда делали своим мужчинам замечание, когда те позволяли себе вольность.
И вспомнила я первый мой опыт общения с настоящими матерщинниками, ты не поверишь, — это произошло на славной киностудии Мосфильм, во времена моей учебы в МГУ, в период студенческой практики. Так, как ругались там, — я больше не слышала нигде и никогда. Это был поистине художественный мат, в котором отражались творческие способности кинодеятелей: не просто какие-то отдельные слова, которые включались в обычную речь. Нет — это были сложнейшие литературно-художественные речевые конструкции, большей частью состоящие из матерных слов. Для меня, провинциальной домашней девочки , поступившей в МГУ, идеализировавшей в то время все: и МГУ, и Москву, и москвичей, возможность попасть на киностудию, — не просто на экскурсию, а на работу, на несколько недель, с возможностью быть в павильонах, видеть съёмки — было величайшим счастьем. И тут — такой мат! Им не ругались, им разговаривали — и не только творческая интеллигенция, а люди самых простых профессий: декораторы, строители, уборщицы. И мы с подругой-студенткой, прикреплённые к цеху декораторов, — в первые дни реально сразу понять не могли — чего от нас требуют, потом научились убирать из фраз матерные слова и по остатку понимать — что мы должны сделать.
Пребывание в такой среде, конечно, оставило след в моей личности. Я обнаружила это случайно, увидев в комнате общежития, как по моему платью, брошенному на стул, ползёт несколько тараканов. Я сбросила платье вместо со стулом на пол и выдала такую крепкую фразу, состоящую из деепричастных оборотов и кучи прилагательных, — что сама от себя обалдела. И не раз ещё ловила в себе эти крутые, колоритные фразы, особенно контролируя себя при родителях, которые точно не пережили бы вылетающие из моих уст такие слова.
Я больше никогда и нигде не встречала такого высокохудожественного мата, — зато встречала много обычного, низкого, отвратительного. И однажды, стоя на железнодорожной станции в ожидании электрички, — услышала речь мужчины лет 30-ти, которая меня потрясла: после каждого слова в ней звучало «бл…" Было удивительное ощущение, что к языку человека прилипло, пристало это слово, как паразит, который лез, вставляя себя даже между предлогами, и я с сочувствием смотрела на парня, который был заражён, болен, и вылечить которого невозможно, — потому что он себя больным и не считал, — для него так говорить было нормально.
Почему я пишу об этих случаях? Потому что в моей жизни была ещё одна потрясающая встреча с любителями материться. Это было в Речевом центре, в котором находились больные с поражениями мозга — после инсультов, мозговых травм — с наступившим после этого поражением речи. Я, выпускница МГУ, нейропсихолог, пришла в центр с распределением в руках, и, пока ждала главврача, — пережила настоящий шок: больной подошёл ко мне, и глядя на меня странным взглядом, окатил меня таким потоком мата, перемежая его жестикуляцией, — что я окаменела. В таком состоянии и нашел меня главврач, и весело сказал: «Привыкнешь, это же афазики, тебя же учили: после разрушения речевых зон — остаются только автоматизированные слова…» Я пришла в себя и вспомнила — да, этому меня учили. Есть формы потери речи, при которых человек может произносить только те слова, которые наиболее часто употреблял в жизни. Мне только не рассказали, что бывают такие случаи, когда человек с его «остаточной речью» — говорит только несколько матерных слов, которые он чаще всего в жизни и употреблял. И я потом видела не одного такого больного, которые на все вопросы отвечал этими «бл…» «на х…», — даже по поводу своего имени, фамилии, бывшей работы и т.д. И самое печальное для таких больных — что они, как все живые люди, очень нуждались в общении. Хотели, чтобы их понимали, чтобы их, хотя бы, слушали, пытались понять. Но — кому хочется выслушивать поток матерных слов?!
Вспомнила я об этом, подумала с улыбкой: «Пойти что-ли, к матерщинникам этим, в соседнее купе, рассказать, — чем они рискуют…» Но они сами утихли, и я продолжила вязать под тихие свои мысли.
И думала: пути Господни неисповедимы, неизвестно с какими болезнями, их последствиями столкнётся каждый из нас. И, если мы хотим быть понятыми даже во время тяжелых болезней, и не переходить на уровень примитивных существ, которых все сторонятся, ощущая низковибрационное поле, которое их окружает, — полезно уже сейчас прощаться с привычкой материться.
И знаешь, тут мои мысли потекли в другую сторону. Я стала думать о том, что все мы, к концу жизни, уже почти уходя из нее, — придем к какому-то «сухому остатку»: к тому, что покажет — кто мы были, как мы жили, что несли в мир, что оставляем после себя. Я ясно вспомнила эти свои чувства по поводу умирающей мамы, когда я уже знала, что она уходит, только она об этом еще не знала. Но — болезнь, слабость, — словно смывали с нее все наносное, обнажая ее суть, — то, кем она и была всегда: любящим, добрым, очень щедрым на отдавание человеком. И эта ее душевная щедрость, любовь, — остались после нее, как аромат, как послевкусие ее жизни. И я, иногда, открывая шкаф, в котором висит ее любимое платье, видя его, всегда говорю уже привычное: «Привет, мамуль…» И ощущаю ее любовь, доброту, которые остались со мной, во мне – навсегда. Потому что это осталось после нее — в пространстве, и вокруг ее образа – как аромат, шлейф ее любви. Какое счастье, что шлейф ее — такой…
Так что… О чем это я? О чистоте речи. О чистоте мыслей. О чистоте жизни. И, как всегда — о любви…
(c) М.Светлова
